не своя жизнь

Бог знает сколько времени думаю эту историю. Она во мне болит.

Смотрим фотографии
- Это Тереза, моя соседка по камере. Мне было три года, ей одиннадцать.
Сокамерницы. Одиннадцати и трёх лет.

Такая история. Маленькая семья, маленькая дочка – любимая, прелестная, большущие глаза, чёрные кудряшки. Прививка оспы на ножке – чтобы не портить атласную ручку, девочка же, красавица, будут балы, и открытые вечерние платья, и морские побережья и что там ещё может быть у самого лучшего ребёнка на свете.

Может быть оккупация и депортация. Может быть тюрьма – для девочки и мамы. Папа спасся. Папу забирали тоже, не раз, но его выкупал хозяин фирмы; потом удалось бежать куда-то в Южную Америку. Девочка с мамой были уже в концлагере. Мама там умерла. А девочка выжила. «Дочь барака», общий ребёнок, – несчастные женщины из бог весть скольких стран, похоронившие своих собственных детей или ничего не знающие о их судьбе, они все были ей мамы. Девочка научилась говорить там – по-немецки, общий язык. Она дожила до освобождения. И попала в СССР.

В детский дом, разумеется. Со-лагерницы из Европы искали её, писали письма, пытались забрать, удочерить, они все её любили... «Мама Терезы нашла меня – в белорусской провинции, в детском доме, написала мне письмо. Мне его не показали». Не показали, не сказали. Не отпустили. Советский Союз спас эту девочку, и никому отдавать не хотел. А потом, при Хрущёве уже, вернулась из ссылки «русская мама». И отыскала её.

К русской маме страна была строга. Плен – измена Родине. Не имеет значения, что ты врач, и в плену ты тоже врач, и лечишь таких же, как ты. В советском лагере она была дольше, чем в немецком. Но выжила и там. Освободилась, усыновила мальчишку и стала искать свою лагерную дочь. И забрала к себе.

Выросшие дети поженились. Советская власть к тому времени немного ослабила хватку, из лагерей стали возвращаться люди, с запада стали доходить письма. Девочка – выросшая девочка, молодая женщина, помнившая лишь своё имя и имя сожжённой матери (даже страны своей родной она не знала!), начала искать – хоть что-нибудь о себе, о семье. По крошечкам, по обрывкам, рассказам со-лагерниц.

Она нашла отца – в Бразилии или Аргентине. Как, как – без фамилии, без языка, без хоть каких-либо примет?! «Я, оказывается, понимаю по-французски. Это язык детства, что-то в памяти накрепко отложилось, и я не говорю, но – понимаю». Она нашла свой дом, ей даже отдали какие-то личные вещи. Дневник матери, ежедневные записи от рождения ребёнка и до самого ареста; кто-то добрый перевел его на русский.. Отец предлагал ей остаться, но. Потом, после его смерти, она должна была что-то унаследовать, но всё осело не то в Инюрколлегии, не то поближе к наследству, у адвокатов. Она нашла могилу матери – ров, где захоронен пепел тысяч людей, - и поставила там памятник.

Здесь у неё была семья – муж, свекровь, сын и дочь.

Сыну под пятьдесят. Они живут вдвоём. Дочь вышла замуж, родила свою девочку – где-то в тьмутаракани, где один роддом на город. Где «сама виновата, куда рожать первого под сорок?», где младенец при смерти, и его никто не смотрит, потому что специалистов нет, а туда, где есть – самим не довезти, а больше некому. Где инвалидность детства стоит, а что с ней делать и как лечить – неизвестно. Она тоже красавица, малышка. Как и мать её, как и бабушка, - порода. Соболиные брови крутой дугой, сияющие глазища, кудри. Инвалид.

Она одна из самых добрых людей, которых я встречала. Она чудесная мать и замечательная бабушка.

Какой была бы эта жизнь, если бы она не прошла ТАК, если бы не существовало идеи, согласно которой еврейская семья должна быть уничтожена, если бы они бежали из своей рухнувшей страны раньше, если бы концлагерь освободили союзники, если бы девочку отдали тем, кто пытался её удочерить, если бы.. если бы всё было так, как замыслено где-то там.

Я хочу, чтобы был, стал, где-нибудь другой мир, где двухлетних детей не арестовывали, где вся семья цела, и у девочки братья и сёстры, и дети, и внуки, и дом у моря, и здоровое сердце, и ей никогда даже слышать не доводилось о таком терпении и о такой боли.